Ну когда же?
Каждую весну, когда вместе с цветом зелени на улицу выходили люди, близкие друг другу, Джордж и его семья вместе отправлялись в гости. Там они накрывали столик, беседовали про жизнь и за жизнь, вспоминали дни, которые были, и мечтали о днях, которые будут. Среди этих мечт и сам Джордж, и его мама, находили вопрос.
Ну когда же?
Его маме было столько же, сколько Джорджу сейчас, когда она впервые испытала это; его отец узнал это чувство, когда был и тех моложе. Почти все друзья Джорджа столкнулись с этим лицом к лицу, почти каждую его ровесницу тронула рябь эмоций, по своему определению разрастающаяся до всепоглощающей, захлестывающей волны. Джордж видел их, видел ту бурю, что мечется в их глазах, словно то была единая стихия. И она хлестала и бушевала там, где он не был. Она проходила сквозь Джорджа — и прочь.
Ну когда же?
В тот майский вечер он впервые увидел Дину такой. Она знала, что её бабушке осталось недолго, и что эта саркома просит слишком многого, чтобы оставить старую леди Штайнман в живых. Джордж знал, что знала Дина, а Дина знала, что Джордж знает, что знала Дина; и тем не менее, первый свой траур она встретила не иначе как сдавленным хныканьем посреди улицы, переходящим в оглушительный рёв там, где людей было меньше. Вечно заводная, теперь с опухшим и покрасневшим от слез лицом она являла себя юноше.
Но когда же?
Джордж не застал ни бабушек, ни дедушек в живых; они умерли до того, как он родился. Он слышал, что умерла его тетя, живущая в столице, — но только слышал. Он видел трупы бродячих животных на утренних улицах, и видел, как сдавленные хрипы издавала его кошка перед тем, как перестать; но это все было чем-то не тем. Это казалось чем-то мимолетным и преходящим, чем-то необязательным и не касающимся его. Не о нем, не в последний раз, и просто как что-то само собой разумеющееся. Не стоящее ни одной той слезы, которую проливают, впервые столкнувшись с потерей Близкого. Погрустил и забыл.
Это не настоящее горе. Это не первый траур.
Когда же?
Жители города покидют бренный мир; уходит жизнь, зима за зимой. Те же, кто возымел счастье жить после них, накрывают руками и черными лоскутами сердце, означенное зияющей в нем дырой. Буря гремит в их глазах. Джордж знал, что умрут и его мама с папой, и умрет их дворецкий — однако с таким трудом ему доводилось представить, как он, сгорбленный и подавленный, льет слезы над их телами, а впоследствии над могилой; чем больше он задавался бессменным вопросом, чем больше он смаковал тот день, тот момент, когда судьба разлучит его с дорогими людьми, тем меньше слез и горечи он находил на своем лице.
Он читал некрологи, и видел приходящих на кладбище людей, когда каждую весну выходили люди, близкие друг другу, почтить память и некогда бывших в живых. Он сидел за тем же столиком, который накрывала его мама перед могилой бабушки с дедушкой, где вся семья беседовала о жизни и о днях былых и грядущих. Джордж оглядывался по сторонам, он следил за глазами, следил за слезами; ничего. Это виделось ему каким-то фарсом, клише, приемом из беллетристики. Читая книгу, на сценах с похоронами и репликах, полных горести, он, закатив глаза, пролистывал книгу до тех пор, пока эта безнадежная глупость не заканчивалась.
И в то же время — вопрос: когда же? Когда же наступит буря? Быть может, он где-то внутри себя понимал, что он столь же слаб перед лицом чужой смерти — и так это было невыносимо для него, что он готов был отрезать саму возможность такого в себе чувства. И в то же время — вопрос. Быть может, он ждал его, как ждала тогда Дина кончины леди Штайнман. Нехотя, с опаской, с трепетом и предвкушением, за которым должна была как-то идти дальше жизнь — за которым пришлось крыть насквозь пробитое сердце сукном, и, сжав кулаки, встретить грядущий рассвет. Как последний дурак, обить свой порог, уставившись вниз, пока слезы текут ручьем; отказать всем одеждам на срок, кроме черных, встречая в них бурю, что сносит твердь из-под ног. Воплотить существом каждый троп и прием из каждой печатной работы, которая тычет пальцем в смерть Другого и просит сострадания.
Теперь.
Весной, когда последняя травинка зацвела, Квентин Нуадор умер. Лучшие настойки, линименты, повязки, — его тело сдалось. Но он не мог так поступить. Он не мог оставить Джорджа. Он обещал, что встанет на ноги, и что Деграс знают своё дело. Он мог прожить еще столько дней, столько зим. Увидеть столько всего, прожить столько всего. Квентин был так нужен в будущем, которое должно было быть. Все пошло совсем не так, все случилось совсем не так. Чего стоят мечты Джорджа в мире, где Квентина нет? Чего стоит жизнь Джорджа в мире, где властен не Джордж?
Юноша встретил свой первый траур. Тихо скуля, он срывался в крик, утопающий в толще пуха его подушки, налитой горькими слезами.
